Дэвид Уайт, «Женщина средних лет»

ЖЕНЩИНА СРЕДНИХ ЛЕТ

Женщина средних лет

я

вижу тебя.

 

И мне кажется,

за твоим лицом

я вижу всех тех

женщин

которыми ты была 

прежде.

 

Женщина средних лет,

я рос вместе с тобой

тайно

в параллельной вселенной

дышал с тобой

в одном ритме

смотрел и видел

так же как ты

оставлял на лице своем 

заслуженные морщины

заботливо

так же как ты на своем

ждал тебя

как и ты, похоже,

ждала меня.

 

Ты смотришь в мир

и за твоим взглядом

я вижу как дышит

твое внутреннее устройство

я вижу все твои жизни

и все любови,

должно быть, это ради тебя

я хотел стать

более щедрым

хотел стать

лучше, чем когда-либо был,

пока был молодым;

позволь мне 

быть с тобой

во всем твоем

принятии и отдавании.

 

В тебе я познаю

все прежние любови

в полноте воображения.

Читать «Дэвид Уайт, «Женщина средних лет»» далее

Дэвид Уайт «В осаде»

В ОСАДЕ

Именно так — осажденными — чувствуют себя очень многие люди, большинство, большую часть времени. Нас осаждают события и люди, необходимость зарабатывать на жизнь, растить детей, участвовать в чем-то, а главное — творческие возможности, которым мы сами же и дали ход, а тем более — успех, достигнутый долгими годами усилий.

Чувствовать, что тебе тесно и недостаточно воздуха; чувствовать, что на тебя давят и припирают к стенке; что обстоятельства, будь то поражение или успех, закрывают тебе пути, — это не только повседневный опыт большинства людей во многих современных обществах; это напряжение и эта движущая сила присутствовали в жизни индивидуумов с тех самых времен, когда только зародилось человеческое сознание. Человеческая жизнь не предоставляет возможности избежать добровольно взятых на себя обязательств, вовлеченности во что-то и приверженности этому. Удалитесь на необитаемый остров — и тут же вам, одинокому его жителю, придет в голову достойный Робинзона Крузо список всего, что имеет смысл сделать, чтобы жить на этом острове стало уютнее, или идея построить плот и спастись оттуда; велите всем убираться прочь — но нет, они будут торчать вокруг, стремясь выяснить, а почему, собственно. Заработайте кучу денег ради личной свободы — и тут же весь мир шагнет к вам за кусочком вашего урожая. (…)

Если мир никуда не денется, тогда большой задачей самодисциплины станет создание такого «я», которое может жить посреди всего и не чувствовать себя осажденным. Состояние осажденности предлагает нам начинать день не со списка того, что нам нужно сделать, но со списка того, чего делать не нужно, с момента за пределами мира, скованного узами времени, чтобы в этот момент заново упорядочить свой мир и выстроить свои приоритеты. В этом пространстве тишины, разбирая сложившееся, мы создаем основу, чтобы заново вообразить, пересоздать себя и мир. Когда мы начинаем каждодневную беседу с миром с состояния непривязанности и свободы, мы становимся способны увидеть себя заново, войти в мир вновь так, как если бы нам было позволено узреть его впервые. Мы отпускаем себя, свои достижения, свои амбиции и чрезмерно подробно описанные надежды, — чтобы увидеть, в каком виде и форме они вернутся к нам.

Чтобы снять осаду, мы делаем лучшее из возможного для своих детей, но когда приходит тот самый момент, мы благословляем и отпускаем их в путь, каким бы опасным ни было избранное ими направление; мы управляем бизнесом, и он растет, требуя от нас многого, но мы не забываем, что изначально он был для нас дверью к свободе. Мы празднуем успехи, осознавая при этом, что теперь нас манят новые горизонты, и нам придется начинать с начала, почти что с нуля, снова и снова. Мы привыкаем, измеряя свой успех, сверяться с очень особенным, можно сказать, интимным внутренним ощущением, а не с недостижимым «прекрасным далеко».

Из-за того, что мы чувствуем себя осажденными, неудивительно, что мужчин и женщин мотает между мечтой об уходе от мира в уединенное место, и желанием быть в этой уединенности желанными для кого-то. И когда мы в осаде, и когда нас оставляют в покое, лучше всего мы живем на перекрестке между недостижимым одиночеством и недостижимой причастностью, принадлежностью к большему целому, а в пределе — в беседе с обоими этими полюсами, когда не существует выбора между ними. Мы — и то, и другое; другие люди никогда не исчезнут из нашей жизни совсем, но уединение возможно и необходимо.

Создавать для себя пространство уединения в осажденной повседневности — это, возможно, один из самых храбрых поступков, который люди, мужчины и женщины, могут совершить для себя. «Nel mezzo», в самой гуще и середине всего, как писал Данте, оставаться осажденными — но видеть и мочь пережить красоту этого, потому что мы создали для себя пространство, где можем стоять. Мы в окружении — людей, событий, загадок, которые мы постепенно научились любить; но теперь мы видим в них не врагов и не захватчиков, залегших в осаде, а будто действующих лиц драмы, будто впервые, одновременно знакомых и поражающих своей новизной. Мы обнаруживаем, что когда кто-то стучит к нам в дверь — это не только бремя, но и честь для нас; мы понимаем, что быть видимыми для мира, признанными и желанными им — когда у нас есть место, где мы можем встретить и принять всех и всё, — это бесконечно предпочтительнее обратной, противоположной ситуации.

Дэвид Уайт
из книги
CONSOLATIONS: The Solace, Nourishment and Underlying Meaning of Everyday Words.

перевод Дарьи Кутузовой

Дэвид Уайт, «Истинная любовь»

Истинная любовь
 
Дэвид Уайт
 
Это вера — любить,
яростно, беззаветно,
того, кто твой по праву,
особенно, если ты долгие годы ждал,
и часть тебя никогда не верила, что ты достоин
того, что к тебе протянута
эта любимая, манящая рука.
 
Что это — вера? что это — свидетельства одиночества?
чего мы считаем себя достойными в этом мире?
Много лет назад на Гебридах я видел старика,
который выходил каждое утро на берег,
на серые камни среди тюленей,
и в реве соленого ветра прижимал к груди шапку
и молился бурному Иисусу, невидимому на водах.
 
Я думаю о бурных водах, о том,
как в лодке люди проснулись
и увидели знакомую фигуру,
стоящую вдалеке, и услышали зов.
 
И как мы все готовимся к этому внезапному пробуждению,
к этому зову, к моменту, когда нам нужно будет сказать “да”!
Но, конечно, это не будет так грандиозно, как в той библейской истории,
но более тонко, в близости с тем, кого, как мы знаем, нам нужно любить.
 
Так что, когда, наконец, мы сделаем шаг из лодки им навстречу,
мы обнаружим, что все выдерживает нас, все
укрепляет и подтверждает наше мужество.
 
И если бы ты хотел утонуть, ты, конечно, мог бы,
но ты не станешь, потому что, наконец,
после всех этих лет борьбы, ты просто больше не хочешь.
Тебе надоело тонуть, и все тут,
ты хочешь жить, ты хочешь любить.
 
И ты пойдешь по любой поверхности,
по любой, сколь угодно текучей, тьме,
сквозь любые опасности, чтобы взять
ту руку, ту жизнь, которая, как ты знаешь,
в твоей руке действительно дома.
 
 
***
 
The True Love by David Whyte
 
 
There’s a faith in loving fiercely the one who is rightfully yours
especially if you have waited years and especially if part of you never
believed you could deserve this loved and beckoning hand held
out to you this way.
 
I am thinking of faith now and the testaments of loneliness
and what we feel we are worthy of in this world.
Years ago in the Hebrides I remember an old man
who would walk every morning on the gray stones
to the shore of baying seals, who would press his
hat to his chest in the blustering salt wind and say his
prayer to the turbulent Jesus hidden in the waters.
 
And I think of the story of the storm and the people
waking and seeing the distant, yet familiar figure,
far across the water calling to them.
And how we are all preparing for that abrupt waking
and that calling and that moment when we have to say yes!
Except it will not come so grandly, so biblically,
but more subtly, and intimately in the face
of the one you know you have to love.
So that when we finally step out of the boat
toward them we find, everything holds us,
and everything confirms our courage.
 
And if you wanted to drown, you could,
But you don’t, because finally, after all
this struggle and all these years,
you don’t want to anymore.
You’ve simply had enough of drowning
and you want to live, and you want to love.
And you’ll walk across any territory,
and any darkness, however fluid,
and however dangerous to take the one
hand and the one life, you know belongs in yours.

Дэвид Уайт, «Ричард»

Дэвид Уайт

РИЧАРД
(для Филиппы)

Когда я открою дверь,
ты будешь стоять за ней,
такой же ощутимо настоящий, как и всегда,

и за плечом твоим —
силуэт холмов, по которым
ты так любил гулять,

а на губах —
невысказанное приглашение,
и вот уже
оно превращается в улыбку.

Ну, и, конечно, я пойду с тобой
гулять и разговаривать, как и всегда,
пока закатная роса
оседает на ветках деревьев,

пока мы не придем в место,
отмеченное молчанием,

то, откуда дальше ты должен идти один,
без меня, в другую
дружбу, в иное невидимое

супружество, к которому мы оба
готовились и к которому
ты призываешь меня,

оборачиваясь
и глядя назад
с верой,

чтобы мне снова тебя найти.
Твое лицо, руки твои, слова,
все — прощание

и будущее приглашение
путеводная звезда за твоей спиной —
мне за ней следовать —

и необъятные небеса,
в которые мне предстоит
раскрыться. Под этим небом

ты оставляешь меня
догадываться и робко
вспоминать о любви,

с которой ты пришел
на нашу первую встречу —
и ушел с последней.

Дважды теперь
ты обручил меня
с будущей жизнью.

Дэвид Уайт, «Смотрит, и мы смотрим»

Дэвид Уайт

СМОТРИТ, И МЫ СМОТРИМ

Вот моя мама снова юная стоит
на краю поля
возле деревни Майлпост,
готовая покинуть родные края.

А на другом краю
стоим невидимые мы,
вместе и каждый сам по себе,
и ждем, пока она нас увидит:
своего сына, своих дочерей,
своего мужа.

Мы машем ей,
чтобы она посмотрела в нашу сторону,
но она не может увидеть нас,
она слишком раньше, в другом времени,
она только видит небо
и зеленые поля под ним,
так, как только юные глаза способны видеть,
она смотрит на дорогу,
уводящую вдаль,
к нам,
и кожей
чувствует ясное дыхание солнца.

Она создана для этого мира
совсем по-своему,
она — жизнь, готовая создать новую жизнь,
она — молодость, которая вот-вот расцветет
из своей особой трагедии
в свой особый триумф.

Она — сама и есть,
но
она — все наше прошлое
и все наше будущее тоже,
и вот она смотрит и ждет —
как и мы ждем —
чтобы все сбылось.

Дэвид Уайт, «Раковина»

Дэвид Уайт

РАКОВИНА

Раскрытая пустая
раковина
на песчаном пляже
прекрасная, как воспоминание
о том, каким ты был раньше —
защищенным.
Тяжелее всего пережить то горе,
в котором мы медленно раскрываемся
морю, огромному размаху,
размывающему нас на атомы.

Так странно, что
в горе
мы становимся больше внутри
чем даже могли представить
чем заслужили и чем заявляли
и когда утрата
захлестывает нас
как долгой, долгой ночью,
и старая выпестованная надежда
снова идет ко дну
тем более странно
на самом краю моря
почувствовать, как ветер берет тебя за плечи,
напоминая, что смерть
дарует яростную падшую свободу
от оков постоянного,
продолжающегося присутствия,
и что в конце
те, кто покинул нас,
могут более не нуждаться в нас
со всеми нашими слезами
и попытками
измерить глубину потери,
и что смерть, по сути,
дело очень личное
и неприкосновенное,
совсем как та их жизнь,
которую ты совсем не знал.
И еще — ужасно тревожно
осознавать, что радость
и восторг
возможны и без них.

И что сами по себе они,
на самом деле, рады
отпустить весь этот застой и
заключенность,
необходимость жить, как узник,
просто потому, что ты хотел,
чтобы все остались нелюбопытными
и счастливыми в твоей любви,
и не искали бы ключ,
и не хотели бы отпереть замок
и уйти,
как ветер,
не нуждающийся в тебе,
не подчиняющийся тебе,
неназываемый,
свободный.

Дэвид Уайт, «Рыбалка»

Дэвид Уайт

РЫБАЛКА

Когда она умерла, я пошел и сел у реки
в Бёрнсолле, под знаком «Красного Льва»,
где мы когда-то сиживали, и нам было хорошо сидеть рядом,
поверх кружек посматривая на мост и на реку за ним.
И мы не считали возможность просто так сидеть рядом
чем-то особенным, то чуть ближе друг к другу,
то чуть дальше, легко смещаясь
в границах наших личных пространств —
тоже само собой разумеющихся.
Просто два человека вместе, еще живые,
то разговаривают, то молчат, то шутят.

И я подумал, где она сейчас
в каком сияющем нигде
а я остался тут
забрасывать удочку
туда, докуда прежде мне не удавалось,
и леска чертит дугу на фоне неба
— которого она не видит —
остался
в сильном потоке забрасывать удочку,
чтобы поймать движение или проблеск,
просто воспоминание
в движущемся зеркале, —
и впервые почувствовал, как крепко
может ухватить тебя
чистый
поток отсутствия.

Так странно было
выскользнуть
в этот поток
из трудами добытой
зрелости,
почувствовать себя
брошенным,
и провисает леска,
и нет моста,
земля плывет,
и замерла река,
крючок мой зацепился
за ничто,
и больше нечему
в текучем мире
цеплять, хватать,
удерживать, тянуть.

Дэвид Уайт, «Моя поэзия»

Дэвид Уайт

МОЯ ПОЭЗИЯ
(из сборника «Всё ожидает тебя»)

Моя поэзия полна
прибытий-наоборот,
несостоявшихся расставаний,
тайных утрат,
что превращаются
в выгоду для всех,
любви, хлещущей из раны
неправильно воспринятого поражения.

В моих строках
неожиданное
не является таковым,
кроме всегдашнего
изумления, как легко
забыть,
что все мы можем окончательно
и бесповоротно
исчезнуть.

Именно поэтому я должен
говорить об этом,
повторять это
снова и снова.
Именно поэтому я должен
записывать,
именно поэтому я должен
иногда глядеть в зеркало,
и через некоторое время после —
вопить
как можно громче
с бумажного листа.

Именно поэтому я должен
изумлять сам себя
и лишать покоя окружающих,
разговаривать с незнакомцами,
а также теми, кто еще не рожден
или не выдуман,
именно поэтому
без поэзии
так легко лгать
день изо дня
о невероятных
и несказуемых истинах,
именно
поэтому
так легко
рассказывать
и пересказывать
без понимания
и без стыда
одни и те же
старые, больные,
переломанные истории
снова,
снова и снова,
снова и снова.

Дэвид Уайт, «Пока не рассвело»

Дэвид Уайт

ПОКА НЕ РАССВЕЛО
(из сборника «Всё ожидает тебя»)

Я проснулся чуть раньше, чем свет
достиг этого уголка мира.

В тихой хижине — ни проблеска,
только слышно, как угли в очаге
усаживаются, возвращаясь в тот первый,
исконный свет,
и красное свечение их недр —
пока нетронутое, подернутое пеплом,
сохранилось под вчерашним жаром.

Только притронься кочергой — одного касания
достаточно, чтобы разорвать тонкую сеть угольков,
растревожить ночь и все, что она объемлет,
разбить темный хрупкий зреющий жар
внутри всего.

Так и я приступил к работе слишком рано,
пока ночь не набросила на все свою тень.

Значит, не шевелиться, пока не начнется отлив,
не просыпаться, пока не пробудится
нечто параллельное, принадлежащее мне
и все же вне меня,
не шевелиться, пока неопределимый
терпеливый рыбак, идущий рядом со мною всю жизнь,
как тень,
не поднимется, не принюхается и не скажет:
«утро, рыба пошла», —
не забрасывать снасть, пока не увидишь
воображаемую реку всю в звездах от идущей рыбы,
а теперь и от капель дождя,
не подниматься, пока тело не проснется непроизвольно,
рассвет — не рассвет, без усилия,
не заставляя себя.

Моя рука на щеколде
дверь распахивается
во что-то реальное.

Узенький холодный месяц
вызрел из темноты.

Дэвид Уайт, «Сладкая темнота»

СЛАДКАЯ ТЕМНОТА
(из сборника «Дом, где ты дома»)

Когда устали твои глаза,
мир тоже устал.

Когда ты уже не можешь видеть,
ничто в этом мире тебя не найдет.

Пора уйти в темноту,
где у ночи есть глаза,
чтобы узнать своих.

Там ты можешь быть уверен,
что ты не изгнан из любви.

Темнота станет для тебя сегодня
утробой матери.

Ночь может раскинуть перед тобой горизонты шире,
чем все, что можно увидеть
при свете дня.

Одно ты должен понять.
Этот мир был создан, чтобы в нем были свободными.

Откажись от всех миров,
кроме того одного, где ты дома.

Иногда нужна темнота
и сладкое заточение
одиночества,
чтобы понять:

всё, что
не оживляет тебя, —
для тебя слишком мелко.